Журнал «Твоё здоровье»

Издательство Знание 2/95

—        Что ж, по-вашему, проблемы эбьюза

вообще не надо обсуждать? Пускай взрослые

развращают детей, пускай дети живут с тяже

лой травмой в душе, с изломанной психикой,

пускай гадкие скоты знают о своей полной

безнаказанности, а общество будет трусливо

молчать? Вы к чему призываете — к заговору

равнодушных? Хватит! У нас это уже было!

Сыты по горло!

Представитель же западной цивилизации, носитель общечеловеческих ценностей, которого мы условно назовем «общечеловеком», даст менее экспансивный, но более обстоятельный комментарий:

—        Подобный подход к болезненным соци

альным проблемам характерен для обществ

переходного периода. Тоталитарные тенден

ции еще очень сильны, и люди склонны за

малчивать вопросы, которые им кажутся не

приличными для обсуждения. Но через это

надо пройти. В демократическом обществе не

может быть запретных тем. И тема эбьюза

должна обсуждаться широко и открыто.

Все это звучит настолько аксиоматично, что вроде и возразить невозможно. Но тем не менее мы попробуем.

Нам кажется весьма спорным тезис о том, что надо все и везде обсуждать, и чем откровеннее, тем лучше. Особенно, когда речь идет о традиционных культурах, к которым, нравится это кому-то или не нравится, принадлежит и русская культура. Более того, специалисты-этнологи относят ее к типу культур «репрессивных», т.е. таких, в которых происходит бессознательное подавление и вытеснение целого ряда чувств, тем, явлений и т.п. По-видимому, это восходит к основам православия.

Прекрасно высказался на эту тему отец Павел Флоренский. Он писал, что есть «внутренние слои жизни... которым надлежит быть сокровенными даже от самого Я. Таков по преимуществу пол».

Впрочем, в последнее время мы все чаще задумываемся: а так ли уж полезна и для рационального западного общества «тотальная гласность», публичные обсуждения того, о чем еще совсем недавно и у них полагалось молчать?

Вообще рассуждения по типу «или-или», «или все — или ничего» чем дальше, тем больше напоминают наживку, на которую рассчитывают поймать (и до сих пор ловят, хотя и в меньших количествах) простодушных людей.

Или все, как по команде, обсуждают эбьюз (а также поочередно проституцию, гомосексуализм, заражение СПИДом, жизнь «воров в законе», «опускание» у уголовников, дрязги в среде музыкантов или опять-таки все общество об этом «трусливо молчит».

Конечно же, если в жизни ребенка произошла такая трагедия, как совращение взрослым, то надо сделать все, чтобы смягчить последствия этой ужасной травмы. Но почему все дети должны быть вовлечены в эту орбиту? Зачем им получать далеко не безобидные знания о том, что их, слава Богу, не коснулось? Почему не учитываются негативные последствия такого всеобуча?

Мы задали этот вопрос немецкому специалисту, делавшему доклад на соответствующую тему. Но сперва решили кое-что уточнить.

—        Вот уже несколько лет, — сказали мы, — в

Германии ведется широкая просветительская

работа по проблемам сексуального надруга

тельства над детьми. Можете ли вы утверж

дать, что в результате такой работы эбьюзов

стало меньше?

Ответ был отрицательным: «Нет, напротив, все больше и больше...»

—        А не опасаетесь ли вы, — задали мы

свой основной вопрос, — что широкое об

суждение этой темы может привести к совер

шенно не запланированным последствиям?

Например, породить неловкость и страхи в

отношениях детей и родителей? Вызвать не

здоровое любопытство и фиксацию на этой

теме, которая многим людям и в голову бы не

пришла?

Допустим, девятилетняя девочка, посмотрев спектакль «Секрет», приходит домой, и отчим, у которого и в мыслях нет ничего такого, привычно целует ее в щеку, сажает на колени. А у девочки, которая до сих пор воспринимала это как нормальную родительскую ласку, немедленно возникают в голове сцены из спектакля. Там-то все началось именно с этого!

Докладчик задумался, а потом сказал дословно следующее:

—        Да, конечно, такое тоже может иметь

место, но положительные результаты должны

перевесить отрицательные.

Должны — и никаких гвоздей! Почти по Маяковскому.

И все же позволим себе поставить под сомнение истинность этого императива. Мы думаем, что при широком обсуждении традиционно запретных тем в общественном сознании происходят очень серьезные сдвиги. Процесс этот — длительный, поэтапный.

Патология, не только сексуальная, а вообще самая разнообразная, появилась, как вы понимаете, не сегодня и не вчера. Но процесс изменения сознания начинается только тогда, когда что-то (к примеру, инцест*), подается не как отдельный вопиющий факт, предполагающий, разумеется, сочувствие к жертве и уголовное наказание для виновного, а как распространенное и все более и более распространяющееся явление. Общественное сознание сперва испытывает шок, а потом, если не может, оправившись от шока, противодействовать такому внедрению, примиряется с ним. И начинается процесс адаптации (приспособления).

Во время нашей полемики по поводу эбь-юза был приведен аргумент, смысл которого мы поняли еще до того, как нам успели его перевести на русский язык. В немецкой фразе прозвучало: «Идьот»! Наташа Филипповна!» Дескать, нечего изображать оскорбленную невинность! У вас тоже есть и был эбьюз.

Да, конечно, и мы еще раз повторим, что всякое на свете бывает, но Достоевскому и в голову не приходило подавать эту историю как нечто пусть негативное, но заурядное.

Когда маргинальные явления активно проникают в общественное сознание, происходит очень интересная вещь: они перестают быть маргинальными, т.е. «окраинными», и смещаются ближе к центру. А если активно муссируется идея об их распространенности, они, стало быть, захватывают все большие территории. И постепенно люди начинают считать, что порок повсюду. Не в отдельных (непросвещенных или, наоборот, слишком просвещенных, богемных) слоях общества, а именно везде и повсюду. В самых обыкновенных семьях, у самых обыкновенных людей. (Помните, как при Горбачеве, в эпоху песни «Путана», нам активно внушалась мысль, что девочки из вполне приличных семей страстно мечтают стать проститутками? И приводились ошеломляющие цифры опросов.)

Но все это еще полбеды. Самое страшное начинается тогда, когда постепенно стирается, размывается представление о норме.

Конечно, в наш либеральный век нелегко провести такую уж четкую границу между нормой и патологией, между пороком и добродетелью. Но говорить, что границ вовсе не существует, что у каждого своя мораль, что и норма-то — понятие весьма спорное и относительное («Покажите мне, где она, ваша норма?» —характерная полемическая реплика) — это, может быть, очень демократично, но и очень безответственно, ибо взрывоопасно. Все равно как курить на бензоколонке.

Чем чревато утверждение об эбьюзе, прозвучавшее из уст психотерапевта в телефильме «Кое-что об Амелии»? Обращаясь к отцу, который два года сожительствовал с дочерью, человек в белом халате безапелляционно заявляет (вероятно, чтобы ободрить своего пациента):

— Нет такого отца, которому бы не приходили в голову мысли об инцесте.

А у телевизора сидят отцы, много отцов. И, скорее всего, до просмотра фильма мало кому из них приходила в голову подобная мысль. А тут, если уж специалист сказал... Ему виднее. На то он и специалист. Хочешь не хочешь, а задумаешься. Пороешься в глубинах своего подсознания, Фрейда вспомнишь с его пансексуальностью, вспомнишь и как дочку любил купать, когда она была маленькая. И как прижимал к груди укачивая. Только ли ее успокаивал? А может... И ведь по дремучести своей думал, что это чистое отцовское чувство! А на самом деле, видно, боялся себе признаться. Подавлял, «вытеснял»...

И уже не только в общественное сознание, айв сознание каждого отдельного человека запускается мысль о том, что и в нем подспудно живет тяга к запредельному пороку, и это нормально.

А тут еще статистика подтверждает: мало того, что практически все об этом думают, но уже каждый четвертый (в лучшем случае, пятый) перешел от слов к делу!

И процесс идет дальше. Да, эта статистика, разумеется, подается под знаком патологии. Но цифры-то говорят совсем другое! Если 25%, т.е. четверть, всех молодых женщин в детстве подвергались сексуальному эбьюзу, то это уже не патология, а новая норма.

Сознание пока еще не может с этим примириться, но уже делает шаг навстречу. За инцест, который во все времена считался одним из самых страшных преступлений, виновному сегодня вовсе не обязательно полагается уголовная кара. Альтернатива тюрьме есть! Это... курс занятий с психотерапевтом. Причем на первый план выходит вроде благородная задача — сохранение семьи. Той самой, где все это произошло.

И вот через полгода семья в полном составе вновь собирается у камелька для безоблачной счастливой жизни: отец, который, находясь в здравом уме и твердой памяти, несколько лет подряд день за днем растлевал свою дочь, жена, которой муж изменил не с кем-нибудь на стороне, а с их общим ребенком; этот ребенок, у которого, если говорить серьезно, с раннего возраста и на всю жизнь непоправимо искажена картина мира; и остальные дети (если они есть), которые, разумеется, в курсе произошедшего, то есть прекрасно знают, что их папа, самый лучший папа на свете, спал с их сестрой. Этакая идиллия после Содома!

Все равно как убийцу, зарезавшего своего ребенка, малость подлечить, разобрать на сеансе групповой психотерапии: какие бессознательные механизмы лежали в основе этого неблаговидного поступка, что было «вытеснено», что сублимировано, как при этом страдало либидо, — и запустить обратно в ту же семью. И считать, что это и есть оптимальный способ решения серьезных социальных проблем.

Чувствуете разницу? Хотя формально не придерешься. Смотрите! Проблема сожительства взрослых и детей, проблема адаптации эмигрантов, проблема безработицы, проблема загрязнения окружающей среды, проблема творческого самовыражения. И еще много-много других, столь же или почти столь же серьезных проблем.

Ну, а как известно, где проблема, там и поиски решения. А где есть решение, там автоматически снимается трагедийный накал, ибо трагедия — это неразрешимость (во всяком случае, в пределах жизни земной). А раз нет трагической глубины, трагического пространства, то и чувства соответственно мельчают и уплощаются.

И запредельно страшное перестает быть запредельным. И уже вроде бы не такое страшное. И уже не «быть или не быть?», а «что делать?». А раз «что делать?», то какова последовательность действий? С чего начать? Что выделить как главное? А вот это уже большой вопрос. Однородные члены предложения, они, знаете ли, могут поменяться местами. Сегодня одна проблема выступает на первый план, завтра иная. И, конечно же, немало зависит от индивидуального восприятия.

Помните, что сделал царь Эдип, когда узнал, что невольно вступил в кровосмесительный союз с собственной матерью? Он отказался от престола, бежал из Фив и, не дожидаясь кары богов, покарал себя сам — выколол себе глаза. Но это, как принято теперь говорить, его проблемы.

Перед героиней романа Вудса «Под озером», явно претендующего на незаурядный психологизм, в аналогичной ситуации встают проблемы, более актуальные и для сегодняшнего дня, и для данной личности. Журналистка Скотти Макдональд ведет независимое расследование, в результате которого выясняется, что главный преступник — это местный шериф. У Скотти — а она девушка горячая — возникает с ним мимолетная сексуальная близость. Что, впрочем, нисколько не вредит независимости ее следовательской и журналистской работе. Кульминационная точка в развитии сюжета — когда Скотти узнает, что шериф на самом деле ее родной отец.

Журналистка потрясена. Но что больше всего волнует современную мисс Эдип? Что вызвало самые сильные эмоции, бурный поток слов? Проблема инцеста? Ну, в общем, нельзя сказать, что она осталась совсем незамеченной.

—        Честное слово, мне очень жаль, Скотти, — сказал Бо, — но я просто не знал...

(Имеется в виду: шериф не знал, что она его дочь. — Прим.авт.)

—        Я верю, Бо, — кивнула Скотти, — и постараюсь взять себя в руки.

Из прелестных глаз дочери выкатывается несколько слезинок, но уже через пару минут эти вполне зрячие глаза по-прежнему бодро и оптимистично смотрели на мир. Никаких эдиповых комплексов!

Гораздо больше Скотти волнует другое. Тут находятся и слова отчаяния, и восклицательные знаки. Это проблема профессионализма, а она, в свою очередь, предусматривает журналистскую объективность.

— Журналист обязан быть объективным и отстраненно воспринимать события! (Это она имеет в виду, что дочерние чувства могут ей помешать — все ж таки родная кровинка! — написать правду о преступной деятельности шерифа. Забегая вперед, скажем, что не помешали.

—        Прим.авт.) А я по уши завязла в этом дерьме!

Я попала в западню собственной истории! Ка

кой редактор этому поверит? Разве читатели

поверят мне? — Скотти всхлипнула.

«Вы еще пожалейте, что дыбу отменили! — возмутится оппонент. — Слава Богу, что сейчас и человек, и общество в целом стали легче ко всему относиться. А вы все варварство оплакиваете. Смягчение Нравов свидетельствует как раз о развитии культуры. В том числе и сексуальной».

Что ж, вопрос интересный. Даже отчасти философский. И спорный. В каких-то случаях смягчение нравов — это свидетельство развития культуры, а в каких-то — совсем наоборот. Вот что говорит крупнейший западный этнолог и культуролог XX столетия Клод Ле-ви-Стросс, изучивший множество самых разных, в том числе и архаических, культур: «Запрещение инцеста — первоэлемент, на котором строятся все, без исключения, культуры, до сих пор существовавшие на земле, включая самые примитивные».

Нет, западное общество пока не отменило запрет на инцест. Напротив, принимается много конкретных мер, создаются специальные службы, пишутся инструкции, снимаются фильмы, ставятся спектакли... Но их создатели (и, конечно, потребители) попадают в ловушку. Вот уж где на редкость уместно вспомнить, чем вымощена дорога в ад.

Широкое приобщение всех от мала до велика к обсуждению строго табуированных тем (когда, например, даже шестилетняя девочка из фильма об Амелии бросает своей старшей сестре упрек: «Почему ты сразу не отказала отцу?» — или уже в реальной жизни

—        американские школьники спрашивают со

вершенно незнакомого русского профессо

ра, пришедшего к ним в класс: «Как вы отно

ситесь к проблеме эбьюза и сексуальной за

щиты?») — это отнюдь не безобидные игры с

коллективным бессознательным.

«Не будите спящую собаку», — предупреждает английская пословица. Русская звучит еще более определенно: «Не буди лиха, пока оно тихо». Впускать в сознание, уплощать и рационализировать запредельное, преступное — это (если уж мы обратились к фольклорным примерам) уподобляться зайцу из сказки про ледяную и лубяную избушку. Как известно, лиса, которую заяц по наивности впустил в свой домик, в конце концов вытеснила хозяина. Не с первого, правда, захода, а с третьего — поэтапно* Но выжила.

Коллективное бессознательное в чем-то очень напоминает сказочную лису. Заяц гостеприимно распахнул двери перед лисой, был уверен, что она немного поживет на положении гостя, а потом, вежливо поблагодарив за постой, уберется восвояси.

Так и коллективное бессознательное (память далеких предков). Пока оно в своей «лисьей норе» — все в порядке. И даже когда оно время от времени совершает тайные ночные вылазки, это еще тоже ничего. Ошибка зайца заключалась в том, что он пустил лису на порог. С этого момента он перестал быть хозяином в своем доме.

Так и человек. Впустив коллективное бессознательное на территорию сознания, он должен быть готов к тому, что рано или поздно (скорее раньше, чем позже) гость, нарушая все правила этикета, поведет себя как распоясавшийся оккупант. И сознание вынуждено будет потесниться, съежиться и в конце концов окажется загнанным на периферию. А что, если именно в этом кроется истинная разгадка распространения эбьюза — сдвига, который все-таки, сколько ни объясняй, сколько ни выстраивай причинно-следственные связи, остается уму непостижимым кошмаром?

Можно привести и другую аналогию. Не из сказки, а из жизни. Обычно человек ходит, не задумываясь о последовательности действий, автоматически. Ум его в это время свободен как для мыслей о хлебе насущном, так и для поэтического вдохновения. Но если из подошвы вылез гвоздь и впился в ступню, тут же проявляется «гвоздь в голове»: как поставить ногу, как переместить центр тяжести, чтобы не наступить на больное место. Эти мысли становятся доминирующими. С поэтическим вдохновением уже, конечно, хуже. Ну, а мысли проще — что ж, они вполне возможны. Но уже в присутствии или даже под руководством «гвоздя».

«В случае, когда ребенок стремится обниматься с терапевтом, забирается к нему на колени и т.д., следует проявлять осторожность и попытаться понять мотивы, руководящие ребенком... тут следует быть осторожным. Подвергался ли этот ребенок сексуальному насилию? — пишет ГЛЛэндрет в книге «Игроте-рапия: искусство отношений». — Может быть, ребенку объясняли, что если ты кого-то любишь или кто-то тебе нравится, то продемонстрировать это можно только в сексуальных проявлениях? Сексуальные посягательства достигли сейчас таких эпидемических размеров и стали настолько эмоционально значимыми проблемами в нашем обществе, что больше уже нельзя дать никакой четкой рекомендации относительно реакции на поведение ребенка, кроме как быть очень осторожным».

Другие специалисты высказываются по данному вопросу гораздо более категорично и вносят в список ограничений следующий пункт: «Ребенку нельзя сидеть на коленях у терапевта».

Не правда ли, это уже какая-то другая реальность — в присутствии «гвоздя». Реальность, в которой запрещения мочиться на пол, открыто мастурбировать и садиться к терапевту на колени — рядом, в одном списке. Особенно, если вспомнить, что речь идет о детях с хрупкой психикой, а значит, с повышенной жаждой'ласки со стороны взрослых. Ну, а чего стоит фраза о сексуальных посягательствах, которые достигли эпидемических размеров?!

—        Да все они преувеличивают! — с раз

дражением воскликнул уже не воображаемый

оппонент, а вполне реальный наш приятель,

только что вернувшийся из поездки в США. —

Я разговаривал там со знакомой, она врач-

педиатр. Неужели, спрашиваю, тут на самом

деле так много этих эбьюзов? Что, все с ума

посходили, что ли? И она мне все объяснила.

Ты что, говорит, это вопрос чисто финансо

вый. Знаешь, тут сколько баб заявляют по

этому поводу в суд на своих мужей, лишь бы

содрать с них деньги? А заинтересованных

много. Это ж кучу рабочих мест можно орга

низовать! Считай, новое направление и в те

рапии, и в педагогике, и в юриспруденции...

—        А вы, — сказал нам приятель, — наивно

верите этим дутым цифрам, этой рекламной

шумихе!

Пусть и так, даже если «все врут календари», и почтенные коллеги на международных научных конгрессах сообщают ложные цифры. Но неизвестно, что хуже: муж-извращенец или жена, способная так оклеветать близкого человека? Отец-совратитель или мать, говорящая дочери: «Малышка, твоей маме сейчас так нужны деньги. Я не хочу, чтобы лучшие годы нашей жизни прошли в этой дыре. А дом в приличном районе, сама знаешь, сколько стоит. Нам не хватит даже на первый взнос». Ну, а дальше объясняет, что надо сказать в суде про папу, чтобы с него в судебном порядке взыскали недостающие денежки.

Как будет чувствовать себя девочка, если она на это согласится? Как сложатся в дальнейшем ее отношения с отцом, а во взрослом возрасте — с мужем? С собственными детьми? Что испытает за время следствия и суда отец? Пойдет ли он в тюрьму или, выложив кучу денег за несовершенный эбьюз, наскребет (а ведь это тоже немалые средства!) на полугодовой курс психотерапии и вернется в семью? В улучшенные жилищные условия?

Честно говоря, в этом не хочется разбираться. Новая реальность, реальность «второго витка» настолько запороговая, что ее лучше и оставить за порогом сознания. Оторопь наших соотечественников, потрясенное «не может быть!» — это и есть нормальная защитная реакция. Нас, к сожалению, уже просветили. Мы уже не можем защититься восклицанием «не может быть!». Знаем, что может. И бывает. И есть. Но мы тоже имеем право защитить свое сознание. И поэтому смеемся. Ведь существует такое понятие: «охранительный смех».

Не вживаясь в образы персонажей новой реальности, по соображениям психической безопасности не желая влезать в их шкуру, мы все же обратим внимание читателей на ту особенность, которая сразу, без дополнительного анализа, бросается в глаза. Это пресловутое одиночество, которому посвящено великое множество произведений западной литературы и искусства. Оно, одиночество, теперь тоже перешло на какой-то новый виток.

Еще недавно частым мотивом было: нас двое, против нас — весь мир. Но мы выстоим! То есть в мире индивидуальной борьбы, в мире самостояния все же сохранялись малые очаги общности, единства. На уровне семьи.

Теперь — мы утверждаем это с уверенностью — картина принципиально изменилась. Когда табу, составляющее первооснову любой культуры, как бы рассекречено, выведено из сферы коллективного бессознательного в сферу сознания, человек уже отделен от другого человека, в том числе и от самого близкого, стенкой подозрительности, настороженности.

Друг тебя обнял за плечи. — А не голубой ли он? Гость, войдя в дом, поцеловал ребенка. — Может, он педофил? Отец переносит на кровать заснувшую в кресле у телевизора десятилетнюю дочь. А у матери невольно мелькает мысль: не испытывает ли он в этот момент вожделения к девочке? И что самое обидное: у большинства в ноге «гвоздя» еще нет, а в голове уже засел.

Кто-то скажет, что все это «марсианские хроники» и для нас совершенно не актуально. Если бы так... Но в последнее время мы все чаще слышим от родителей подобные тексты

«Мой сын так любит возиться с мальчишками! Борется, катается по полу. Скажите, у него нет скрытых гомосексуальных наклонностей?» (Иногда говорят — «гомосексуали-стических» — вероятно, по аналогии с социалистическими.)

И это те самые родители, которые непритворно ужасаются, когда слышат о западной «проблеме номер один». Но ведь они точно так же ужасались и не верили, слыша, что в некоторых странах разрешены однополые браки. И это было совсем недавно.

«Проблема» у порога. И от того, откроет ли наше общество двери избушки-сознания или все же удержится от такого небезопасного гостеприимства, зависит... А впрочем, чтобы избежать обвинений в излишней патетике, лучше процитируем несколько строк из книги Ксении Касьяновой «О русском национальном характере»:

«Репрессивные культуры очень сильно сопротивляются всякому изменению. Когда же, наконец, происходит сдвиг сознания, он касается ни много ни мало абсолютных точек отсчета. Тогда культурные скрепы распадаются вообще, изменение приобретает неконтролируемый, страшно разрушительный характер».

Особенно это актуально, если вспомнить, что сегодня на роль хозяев жизни, а следовательно, законодателей этических норм, претендуют люди, обладающие немеренными деньгами. И у многих «новых русских» сознание — это, мягко говоря, не самое главное достоинство. Им нечем будет осознать содеянное. И кто с ними вступит в борьбу? Общественное мнение? Или мощные социальные институты? Или, как выражался Гоголь, «неподкупные головы Фемиды»?

А если учесть российскую масштабность, страсть к размаху, то можете не сомневаться: отечественный эбьюз затмит свой западный прототип.

Между прочим, все далеко не однозначно. Помните, мы обещали давным-давно, в первой части этого обширного опуса поговорить о финале фильма про бедняжку Амелию? Думаете, забыли? Нет, просто тоже к финалу припасли. Вот мы писали «одиночество», «самостояние»... Глупости все это! Учили нас умные люди, что человек — животное общественное? Так оно и есть! Новая реальность — новая общность. Иногда, ностальгически вздохнув, думаешь: «Куда все делось? Братство, оптимизм и солидарность... Где дружба народов? Неужели о ней теперь напоминает только безводный фонтан на ВДНХ?»

И вдруг — о чудо! — милые призраки оживают вновь на маленьком пространстве голубого экрана. Последние кадры «Амелии»... В нарядно убранный зал, как на фестиваль дружбы народов, прибывают супружеские пары. Белые и черные, китайцы, индейцы, индусы, латиноамериканцы. Кто-то в общеевропейском одеянии, а кто-то в национальном костюме. Пары входят рука об руку, рассаживаются и ослепительно улыбаются собратьям по эбьюзу. Их объединяют общая цель, общее дело. Индивидуальная психотерапия позади: впереди — групповая. Теперь они сообща, вместе преодолеют последние преграды к счастью!

Так и кажется, что вот сейчас они встанут и пропоют торжественно: «Союз нерушимый...»

И.МЕДВЕДЕВА, Т.ШИШОВА